М. Б. Солодкий
Бывает
так, что книга, которая по всем своим
«параметрам» претендует на гимн поколения
/ века / эпохи, оказывается этими самыми
поколениями, веками и эпохами просто
незамеченной. Почему это происходит,
сказать сложно. Толи информационный
шум на момент выхода книги был «не о
том», толи книга вышла не из-под того
пера… Бывает, правда, что потом все
становится на свои места, и очередной
автор, как в свое время гонимая из
десятков издательств Маргарет Митчелл,
получает Пулитцеровскую премию и имя
в веках. А бывает, что книга есть. И время
прошло, чтобы можно было книгу оценить.
А истинного признания — нету.
Так
получилось и с книгой, по которой можно
изучать поколение «миллениалов» и
которая вполне могла стать своеобразным
«Generation П» о детях 90-х — 00-х. Но не стала.
Мы говорим о книге Даниила Шеповалова
«Таба Циклон» (18+, если что!). Юморист,
сценарист и глянцевый автор Даня
Шеповалов, который в 2009 году занял второе
место в голосовании «Самый влиятельный
интеллектуал России» (по версии
OpenSpace), уступил (что примечательно!) лишь
Виктору Олеговичу, при этом уступил
лишь в результате какого-то хитрого
пересчета голосов редакцией OpenSpace в
последний день голосования. На литературном
же Олимпе Даня отстал от крестного отца
русского постмодерна бесконечно. Его
очень серьезный роман «не зашел» в
литературу: знавшая Даню по «Дневнику
ослика Феди» и «Самому честному гороскопу»
Интернет-тусовка серьезность книги не
оценила, а не интернетовские читатели
узнать и оценить творчество Даниила,
видимо, просто не смогли. Информационный
шум в литературе того, уже далекого 2006
года был немножко «не о том». В общем, и
шум не тот, и перо не то. И гениальная
книжка стала достоянием лишь самых
искренних поклонников Даниила, а также
примкнувших к ним любителей матерого
постмодернизма. В остальной же своей
части читающая Россия ставит на ней
обычно штамп «ГРАФОМАНИЯ» и на том
штампе собственно успокаивается.
Штамп
в какой-то мере заслуженный. Если
графомания — это писать не для читателя,
а для себя, то «Таба Циклон» — это
графомания. По меткому выражению одного
из рецензентов «Таба Циклон» на
литпорталах Рунета, эта книга как если
«рассказана из-за спины», а не в глаза
читателю. У читателя, считает данный
рецензент, возникает стойкое ощущение,
что он ее «подслушал». С этим трудно
поспорить. Именно это чувство возникает
при чтении, но именно это чувство и…
подкупает в конечном итоге. Ведь в своем
романе Даниил матерно и со вкусом
выстебывает идею «смерти автора», но
главной фишкой романа, самым главным
стебом становится при этом «смерть
читателя» — в том смысле, что автору
ощутимо безразличны все те интерпретации
его работы, широкий простор для которых
он читателю дает. Утверждая жизнь автора
(он у Даниила вообще проникает в мир
своих героев), Даня невольно наступает
читателю на горло. И нужно иметь адское
читательское терпение, чтобы читать
роман, ощущая ногу Дани на своем кадыке.
Если взять чужую метафору, то роман
нужно «подслушать». Что-то объяснять
Даниил не спешит. Читатель оказывается
очень-очень неважен. Не это ли не дало
книге занять свое место в пантеоне
шедевров? Какому автору читатель простил
далеко не показное пренебрежение?
«А
что могло дать?» — спросите меня вы.
«Многое!» — скажу я вам. Например, сюжет,
чем-то отправляющий к мыслям о «Над
пропастью во ржи». При этом с такими
психоделическими ходами, как если вы
смотрите картину «Страх и ненависть в
Лас-Вегасе», которую снял почему-то
никто иной, а Квентин Тарантино. Мог
дать фирменный черный юмор автора. Чего
стоит только сцена самоповешания Папаши
Грез, мимо которого дети проходят с
фразой "Мы, пожалуй, не будем тебе мешать". Или этот диалог:
—
Мужчина,
вам чего? — спросил уставший голос из-за
кассы.
—
Мне?..
Мне, пожалуйста, чтобы все на свете стали
счастливыми, чтобы люди дружили между
собой, чтобы не было боли, скуки и
страдания, чтобы…
—
Семьдесят
пять рублей, — оборвала его продавщица.
Могла
дать Великая Поэтичность романа. Метафоры
столь яркие, кричаще точные и сочные,
что их порой хочется потрогать руками…
Подумайте, сколь великий поэт написал
это! —
Она
стоит за дверью холодным осенним утром,
а я бросаюсь в нее кусками своего сердца,
как снежками, но никак не могу попасть,
и они расплываются красными пятнами на
кирпичной кладке вокруг нее, а она все
стоит и смотрит, пока мое сердце не
заканчивается и вместо него не остается
долгая щемящая пустота, которую хочется
поскорее заткнуть чем-нибудь острым...
Или
это —
Ночью
видимое пространство сужается, ночью
бежишь быстрее. Холод щекочет сердце.
Я слышу, как в журчащем ручье с мелким
каменистым дном идут на нерест хлесткие
полосатые окуни, подстегиваемые жаждой
их живучей оранжевой икры выбраться
наружу. Жесткие чешуйки обезумевших от
желания рыб трутся друг о друга; о камни,
покрытые рыжим железным налетом; о
затвердевшие глиняные следы трактора,
в которых стынет ледяная вода, отражающая
звезды. Мне кажется, что кто-то бежит за
мной. Я оборачиваюсь, но там никого нет:
лишь несколько гигантских зонтиков
тревожно покачиваются рядом с дорогой…
А
сколь пророчески в середине 00-х, еще не
уставших от засилия гаджетов, звучит
фраза про сотовый телефон:
—
Телефон
я не могу оставить, потому что у нас его
нет, — сказала та. — Это очень неприятно,
когда кто угодно может позвонить в любой
момент. Отвратительное ощущение.
А
еще эту книгу, как какой-нибудь «Хазарский
словарь», вполне себе можно читать с
любой главы, что сделал я, когда читал
ее в первый раз. К книге обязательно
захочется вернуться в уже предложенной
автором хронологии. И как и все гениальные
книги, забыть ее не получится.